Из Белого моря в поселок вышли подводные люди

Зачем? Зачем им наш хлеб? — Андрей почувствовал укол раздражения. В его упорядоченном мире, где все имело чертеж и смету, не было места для таких «зачем». — А зачем нам их ракушки? — парировал Степан. — В хозяйстве не пригодятся, на бусы не нанижешь — хрупкие. Красивые, да. Но пользы никакой. А все равно берем. Каждый год. Он допил свой чай, крякнул и поднялся. — Это не торг, Андрей. Это договор. Молчаливый. Мы им — то, чего у них нет. Память о солнце, о тепле, о жизни на суше. А они нам… — он замолчал, подбирая слова. — Они нам дают понять, что мир больше, чем мы видим. Что есть глубина. И в море, и в нас самих. После ухода Степана Андрей долго сидел в тишине. Слова старика, простые и весомые, задели что-то внутри. Он подошел к отцовскому письменному столу, выдвинул верхний ящик. Среди старых счетов и пожелтевших документов лежала она. Ракушка. Она не была похожа ни на одну из тех, что он видел на берегу. Тонкая, почти прозрачная, она переливалась перламутром, но не ярким, а каким-то глубинным, молочно-туманным. Ее спираль закручивалась не по законам природы, а словно по эскизу гениального и немного безумного ювелира. Андрей взял ее в руку. Ракушка была холодной, как морская вода в октябре, и казалось, если приложить ее к уху, услышишь не шум прибоя, а безмолвие бездны. Его отец, прагматичный рыбак, человек земли и дела, хранил эту бесполезную, нездешнюю вещь в ящике стола. Почему? День Морской Жатвы наступил через неделю. С утра на деревню опустился плотный туман, съевший линию горизонта. Море и небо слились в единое белесое марево. В воздухе повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь редкими, приглушенными криками невидимых птиц. Андрей, сам не зная почему, проснулся до рассвета и испек хлеб. Он просто делал то, что сотни раз видел в детстве: мука, вода, соль, жар старой печи. Каравай получился на удивление ладным, с румяной, потрескавшейся коркой. Он отломил кусок — ноздреватый, пахнущий домом и детством. Взял старое отцовское блюдце, насыпал горкой крупной соли. К полудню жители деревни стали молча стекаться к берегу. Не было ни разговоров, ни суеты. Старики и старухи, несколько семей средних лет, даже молодежь, которая обычно посмеивалась над «стариковскими бреднями». Каждый нес свой дар: кто-то каравай, кто-то краюху черного хлеба, но у всех была соль. Они выкладывали свои подношения на большой плоский валун у самой кромки воды, который здесь называли Столом. Андрей встал поодаль, рядом со Степаном. Он чувствовал себя чужим, наблюдателем на странном, тихом спектакле. — Просто смотри, — шепнул ему старик. — И не бойся. Они не злые. Они просто… другие. И тут они появились. Они не вышли из воды. Они проступили из тумана, словно он сгустился и обрел форму. Высокие, тонкие силуэты. Их кожа и впрямь была бледной, как внутренняя сторона раковины, и казалась влажной, хотя капель на ней не было. Лица были лишены черт — гладкие, спокойные овалы, на которых не было ни глаз, ни рта. Но Андрей чувствовал, что они видят. Видят не его, не Степана, а что-то сквозь них. Они двигались медленно, плавно, их босые ноги не оставляли следов на мокром песке. Их было около дюжины. Молча, они подходили к валуну. Тонкая, с длинными пальцами рука брала хлеб, другую руку Бледный опускал в блюдце с солью. И взамен на камне оставалась ракушка. У каждого своя, неповторимая. Одна из фигур, чуть ниже и изящнее остальных, остановилась напротив того места, где стоял Андрей. Она медленно повернула гладкое лицо в его сторону. У Андрея перехватило дыхание. Он не чувствовал страха, нет. Он чувствовал другое — оглушительное, вселенское одиночество. Не свое, а их. Одиночество существ, живущих в вечном безмолвии и холоде, для которых этот кусочек теплого, пахнущего жизнью хлеба — единственная связь с другим миром. Миром солнца, смеха, тепла, ссор и примирений. С миром живых. И в этот миг Андрей понял. Это не договор. Это милостыня. Только неясно, кто кому ее подает. Мы им, даруя частичку своей шумной, суетливой жизни? Или они нам, оставляя эти фрагменты своей безмолвной вечности, чтобы мы, глядя на них, помнили, что наш мир — лишь песчинка на берегу огромного, непостижимого океана бытия? Фигура перед ним медленно протянула руку. В ней ничего не было. Это был немой вопрос. Андрей, как во сне, шагнул вперед. Он не думал, что делает. Он просто знал, что должен. Он подошел к Столу, взял свой каравай и блюдце с солью и протянул Бледной. Она взяла хлеб обеими руками, так бережно, словно это было нечто бесценное. Потом опустила пальцы в соль и поднесла их к тому месту, где должен был быть рот. И Андрею показалось, что на гладком лице проступила тень улыбки — или ему просто отчаянно хотелось это увидеть.https://dzen.ru/a/aG62nuX7cj46mk2Q